Совершенно, сейчас самое ужасное, самое ужасное и зазорное даже не сами страхи и позоры, а то, что нужно объяснять их, спорить о том, неплохи они либо дурны.
(И.А. Бунин)
В честь 125-летия Сергея Есенина на местности Столичного муниципального музея его имени открыли монумент поэту работы некоего Григория Потоцкого. Создатель именует исчадие собственного воображения время от времени «Реквием по Есенину», а время от времени «Ангел российской поэзии».
Признательные москвичи оценили по достоинству «сие» в комментах:
«Какая брутальная непристойность и безвкусица».
«Я пару минут хлопала очами, пытаясь это осмыслить».
«Или крылья подрезали, или ласты склеил. Прости нас, Есенин».
«Припоминает терминатора Т-1000 в сцене на металлургическом заводе».
«Я изредка высказываюсь так совершенно точно о произведениях искусства. Но, по-моему, это откровенное уродство».
И тут как раз тот вариант, когда о вкусах спорят до полного изнеможения или собственного, или оппонента. Почему-либо у хоть какого, самого отвратительного произведения, будь то книжка ни о чем, глуповатый кинофильм, корявая картина либо дегенеративная «установка», непременно найдется фанат, уверяющий, что все вокруг недоразвитые ограниченные мещанины, а вот он — художественно даровитая натура — сходу сообразил, что создатель вложил в собственный шедевр глубочайший смысл и тонкие переживания. У монумента Есенину тоже есть фанаты:
«Опосля первых секунд твердого удара по очам, я бы произнесла, удара в лицо, вдруг тормозишь и начинаешь мыслить. Любой задумывается о собственном, додумывает согласно собственному опыту и познаниям, но основное — задумывается. Безвредное свойство всего живого».
«Катастрофа его жизни отражена. Весьма люблю поэта, и, смотря на эту композицию, мысли те же, что и обычно, жалко, что уничтожили, не сумел он поднять эти крылья и полететь».
«По-моему, монумент умопомрачительно узкий и заложенная в нем мысль умопомрачительно глубочайшая. Здесь в комментариях вспоминали (и ставили в пример!) монумент Есенину на Тверском бульваре. На мой взор, их, естественно, нереально уравнивать: тот — массовый продукт, который ничего нам не гласит о человеке, которому его поставили. Тут же статуя совершенно точно персональная, а заложенная в ней мысль весьма светлая и пронзительная. Вспомяните жизнь Есенина и вы заметите, что это умопомрачительно емкий образ».
Если б схожий монумент был явлением единичным, то куда ни шло, один эксцесс «я так вижу» мир не перевернет — забросают создателя по древней традиции гнилостными помидорами и тухлыми яичками, и непонятый «гений» 100 раз помыслит, а вдруг не «публика дурочка», а с ним что-то не то. Но дело в том, что остальных произведений уже или нет, или они не доходят до пользователя. Какие-то идиотические театральные постановки с элементами порнухи, певцы без голоса и слуха под «фанеру», установки типа погнутой арматурины и картины в виде пары клякс на всю стенку, сделали понятие «современное искусство» чуток ли не бранным.
Некие старорежимные идеалисты считают, что искусство обязано созодать зрителя, слушателя лучше, учить мыслить и сопереживать. А некие задумываются, что довольно самовыразиться, основное вызывать чувственный отклик у остальных людей. С данной точки зрения монумент Есенину полностью может считаться произведением искусства, так как выражения «брутальная непристойность» либо «откровенное уродство» — довольно чувственная реакция. Лично же мое мировоззрение — весь этот мутный вал деградантства в сфере русской «культурки» порожден бездарностью, нежеланием обучаться и вкалывать, безпрерывно оттачивая мастерство, безответственностью и безнаказанностью ее деятелей. Недаром сетевые острословы молвят: песня — это когда слова положили на музыку, а современная песня — это когда положили и на музыку, и на слова. И на слушателя, к слову, тоже.
В булгаковских «Записках на манжетах» есть красивая иллюстрация, каким образом криворукость, отсутствие таланта и ответственности если не перед публикой, так хоть впереди себя может изгадить даже эталонные эталоны искусства:
«Решили опосля «Вечера чеховского юмора» пустить «Пушкинский вечер».
Любовно с Юрием составляли программку.
— Этот глупец не умеет отрисовывать, — неистовствовал Слезкин, — отдадим Марье Ивановне!
У меня здесь же появилось наизловещее предчувствие. По-моему, эта Марья Ивановна так же умеет отрисовывать, как я играться на скрипке… Я решил это сходу, как она явилась в подотдел и заявила, что она ученица самого N. (Ее немедля назначили заведующей Изо.) Но потому что я в живописи ничего не понимаю, то я промолчал.
Ровно за полчаса до начала я вошел в декораторскую и застыл… Из золотой рамы на меня глядел Ноздрев. Он был удивительно неплох. Глаза нахальные, выпуклые, и даже одна бакенбарда жиже иной. Иллюзия была так велика, что чудилось, вот он громыхнет смехом и произнесет:
— А я, брат, с ярмарки. Поздравь: продулся в пух!
Не понимаю, какое у меня было лицо, но лишь художница обиделась смертельно. Густо побагровела под слоем пудры, прищурилась.
— Для вас, по-видимому… э… не нравится?
— Нет. Что вы. Хе-хе! Весьма… мило. Мило весьма… Лишь вот… бакенбарды…
— Что?.. Бакенбарды? Ну, так вы, означает, Пушкина никогда не лицезрели! Поздравляю! А еще литератор! Ха-ха! Что все-таки, по-вашему, Пушкина бритым нарисовать?!
— Повинет, бакенбарды бакенбардами, но ведь Пушкин в карты не играл, а если и играл, то без всяких фокусов!
— Какие карты? Ничего не понимаю! Вы, я вижу, издеваетесь нужно мной!
— Разрешите, это вы издеваетесь. Ведь у вашего Пушкина глаза разбойничьи!
— А-ах… та-ак!
Бросила кисть. От двери:
— Я на вас пожалуюсь в подотдел!
Что было! Что было… Только лишь открылся занавес и Ноздрев, нагло ухмыляясь, стал перед потемневшим залом, прошелестел 1-ый хохот. Боже! Публика решила, что опосля чеховского юмора будет пушкинский юмор! Облившись прохладным позже, я начал гласить о «северном сиянии на снежных пустынях словесности русской»… В зале хихикали на бакенбарды, за спиной торчал Ноздрев, и чудилось, что он бурчит мне:
— Нежели бы я был твоим начальником, я бы тебя повесил на первом дереве!
Так что я не выдержал и сам хихикнул. Фуррор был классный, необыкновенный. Ни до, ни опосля я не слыхал по собственному адресу такового грохота всплесков. А далее пошло crescendo. Когда в инсценировке Сальери отравил Моцарта — театр выразил свое наслаждение по этому поводу хвалебным смехом и громовыми кликами: «Biss!!!»
Крысиным ходом я бежал из театра».
На Миши Афанасьевича этот вариант произвел такое неизменное воспоминание, что когда он писал пьесу о крайних деньках Пушкина, он сделал ее без… Александра Сергеевича, чтоб не только лишь в содержании, да и во наружности актера, который мог бы играться поэта, не было ничего, допускающего хотя бы намек на карикатурщину, непристойность, бакенбардную «ноздревщину». Сначало соавтором был В.В. Вересаев, но писатели, будучи друзьями в жизни, в процессе работы над пьесой разошлись во взорах на искусство. Булгаковским «Пушкиным» как основой для оперы серьезно интересовались такие корифеи как Прокофьев и Шостакович.
И если кто знаком с данной пьесой, то понимает, что невзирая на отсутствие персонажа «А.С. Пушкин» как такого, гений «Солнца российской поэзии» пронизывает весь сюжет: его стихи, его любовь, сплетни великосветских негодяев, отравившие жизнь поэту, и зависть к его таланту бесталантных коллег по цеху, его трагическая погибель и величавая слава… Поэтому что Булгаков был профессиональным писателем, реальным тружеником, ответственным впереди себя и людьми творцом, и осознавал, что неприемлимо гнать халтуру, тем наиболее, когда идет речь о Пушкине, которого он считал эталоном и страшился кинуть даже тень непристойности на величавого поэта. Для него наваять, что именуется, «задней ногой» претенциозную ахинею, да к тому же отстаивать ее право на существование с кликами «я живописец — я так вижу» было неприемлимо.
А на данный момент — свобода творчества, все разрешается, все допускается, нет цензуры и нет самодисциплины, критичного, требовательного дела к себе, плодам собственного творчества, зато есть наплевательское отношение к публике, для которой, фактически, и трудятся мастера «культурки». И неясно, кто 1-ый начал процесс распада и деградации, и кто должен его приостановить: бесталантные, но очень высоко мнящие о для себя «деятели искусства», либо же неразборчивые пользователи их продукта, которым можно скормить любые помои, поэтому что «пипл хавает» даже самую тошнотворную еду для мозга и души.
ПыСы. Создатель скульптурной композиции «Реквием по Есенину» («Ангел российской поэзии») — член интернационального союза живописцев при ЮНЕСКО, академик Интернациональной академии информатизации и президент Интернациональной академии доброты, «экстрасенс и биоэнергетик» Григорий Викторович Потоцкий. Удачный 66-летний архитектор и живописец, ученик молдавского архитектора Лазаря Дубиновского, выпускник Одесского художественного училища им. М. Б. Грекова. Сам из Кишинева, с 1993-го живет в Москве. На его счету наиболее 200 выставок, наиболее 120 памятников в Рф, США, Франции, Мексике, Турции, Канаде, Непале, Латвии, Армении, Болгарии, Румынии и др. Весьма плодовит, берётся за все — от монумента Андрею Сахарову в Нижнем Новгороде, монумента семье Рерихов (в виде пирамиды) в Индии либо монумента Александру Солженицыну в Эквадоре до монумента «Неведомому спасителю евреев» в американской Филадельфии и монумента Бобу Марли на Ямайке. В 2007 году в Нью-Йорке вручил тогдашнему генсеку ООН Пан Ги Муну макет монумента «Благодарность Америке. Америка — победа мира». В крайние годы занят проектом повсеместного размещения собственных странных трехметровых конструкций «Знак мира и доброты «Одуванчик»» (железный стержень, из которого в различные стороны расползаются пруты; к прутьям припаяны изображения раскрытых человечьих ладоней с глазом в центре), в каких почти все лицезреют «темную оккультную каббалистическую символику». Молвят даже, что Григорий Викторович пользуется покровительством столичной мэрии.
Остается надежды, что этот удачный архитектор с массивным послужным перечнем остановится на многострадальном Есенине и больше не станет беспокоить покой усопших своими так именуемыми «реквиемами».