Публикация ИА Regnum.
Опосля перестройки весьма у почти всех были иллюзии, что вот сейчас-то, когда наступила свобода, будет творческий взрыв во всех сферах. Почти все ждали, что в гуманитарной сфере, которая была избавлена от пресса кондового марксизма-ленинизма, начнет появляться огромное количество литературы и на сцену выйдут те течения мысли и творчества, которые до того лежали под спудом цензуры.
На маленький момент что-то, вправду, вышло. Этот процесс выхода из тени начался еще в конце 80-х годов. Так, к примеру, стоит вспомянуть цикл передач Юрия Лотмана «Беседы о российской культуре», а также начало исследования на российском языке научного наследства Миши Бахтина и издание работ Льва Гумилёва.
Вынужден огласить, что я очень трудно отношусь к сиим явлениям гуманитарной мысли, но, что именуется по «гамбургскому счету», нужно признать, что на куцее время они вдохнули некоторую энергию в гуманитарную область. Но неувязка была в том, что сама гуманитарная наука стала стремительно вытесняться огромным потоком всякой псевдонаучной литературы, оккультизма и бог понимает еще что. Не считая того, бандитизм, перестроечный удар по эталонам как таким и рынок «без берегов» стремительно загнали культуру в гетто, для которого был даже сотворен особый телеканал — «Культура». Основное же состоит в том, что этот процесс оживления носил временный нрав, а опосля него наступила пустота, что признают и сами гуманитарии. Сейчас всем понятно, что никакой бурной жизни гуманитарной мысли не наблюдается.
Но еще ужаснее обстояло дело с искусством. В данной нам сфере не наблюдалось даже временного всплеска. А позже стремительно выяснилось, что «полки», на которые типо русская цензура поставила кучу шедевров, пусты. Не считая того, сделалось понятно, что главный задачей русской цензуры, касавшейся художественных произведений, было не столько соблюдение идейных рамок, сколько отслеживание соответствующего свойства. Наиболее того, творческой интеллигенции отлично было понятно, что русская цензура, приблизительно со времен Хрущева, была двусмысленна и специфична. При большущем желании она выпускала практически все что угодно, пускай время от времени лишь в периферийных изданиях. Так, к примеру, совсем расслабленно вышел насквозь антисоветский роман Булгакова «Мастер и Маргарита». Печатались и остальные, странноватые в смысле идеологии, произведения. Выходили киноленты Тарковского, которые никак не были проникнуты духом коммунизма, и почти все другое. Что же касается отъезда Тарковского за границу, то это, по существу, ничего не меняет, ибо главные его киноленты вышли конкретно в СССР.
Если же пристально слушать сетования интеллигенции на советскую цензуру, то оказывается, что она сетует на то, что было «тяжело», что за почти все кинокадры и строки в произведениях необходимо было биться, выворачиваться. Но в итоге все выходило в печать и на киноэкраны. И что выходило-то? Выходило величавое русское кино и весьма отменная русская литература, которой было много и которую читали. Зато опосля перестройки гласить в плане высочайшего художественного творчества сделалось просто не о чем. И, что самое увлекательное, творцы культуры эту ситуацию понимают и признают! Да, дескать, ранее была цензура, но было и искусство, а сейчас вроде свобода, а ничего нет… Но, вглядываясь в свою пустоту, совокупный слой интеллигенции ничего вразумительного по поводу настолько прискорбного положения вещей не гласит. Оно и понятно! Ведь конкретно этот слой, стал «ледоколом» перестройки. Эта коллизия порождает в среде интеллигенции массовые аберрации сознания, шизофрению и творческую импотенцию. А все это вкупе добавочно кратно увеличивает присущая этому слою народофобия.
Во 2-ой половине времени существования СССР шел процесс перевоплощения интеллигенции. Тот слой, который в конце XIX и начале XX века «шёл в люд» и признавался ему в любви, становился слоем-народофобом. На маленький исторический миг почувствовав себя властителями дум в перестройку, на последующем шаге интеллигенция пошла в услужение к бандитскому правящему классу и стала вести торговлю собой напропалую и вписываться в рынок. Тот слой, который был должен служить народу и быть его «головой», перевоплотился в слугу бандитского капитала. При этом этот капитал, в отличие от западного, полностью плевал на культуру, смыслы и всё, что с сиим соединено. Вприбавок к собственному преступному генезису наш капитал решил встраиваться в Запад и, в связи с сиим, отказался от своей стратегии. Это в США будут растрачивать млрд баксов на институты «Лиги плюща» и почти все остальные культурные проекты, ибо там желают властвовать, а означает — знать и осознавать. У нас же желают властвовать лишь над своим народом, в том смысле, чтоб он не мешал благословенному элитному встраиванию в Запад, а также в международные преступные денежные цепочки. Вообщем, тут-то как раз часть гуманитарной интеллигенции весьма даже понадобилась…
Возможность подобного перевоплощения интеллигенции из слоя освободителя народа в его поработителя отлично лицезрел Антон Павлович Чехов. В собственном письме заведующему больницей Столичного губернского земства в Солнечногорске Ивану Ивановичу Орлову от 22 февраля 1899 он писал:
«Я не верю в нашу интеллигенцию, криводушную, липовую, истеричную, неблаговоспитанную, ленивую, не верю даже, когда она мучается и сетует, ибо ее притеснители выходят из ее же недр. Я верую в отдельных людей, я вижу спасение в отдельных личностях, разбросанных по всей Рф там и сям — интеллигенты они либо мужчины, — в их сила, хотя их и не достаточно».
Обратим особенное внимание на то, что «ее притеснители выходят из ее же недр». Это традиционный вариант того, что Маркс и Гегель назвали термином «превращенная форма», то есть таковая форма, которая пожирает свое содержание. Интеллигенция, смысл которой в служении культуре и народу, начинает «притеснять» тех, кто этому служит. Сделалось быть, это интеллигенция-пожирательница культуры и народа, которая к тому же «сетует», что ее притесняют. Думаю, перед мысленным взглядом читателя уже начал мерцать ряд определенных лиц…
А если и в самом деле интеллигенция как слой в целом подверглась в Рф схожему превращению, то о какой способности творчества мы можем гласить? Ведь форма на то и пожирает свое содержание, чтоб убить свою главную мотивированную функцию.
В процессе подобного перевоплощения разрушается вся структура культуры и творчества. О данной нам структуре гениально написал величавый Александр Сергеевич Пушкин:
«Я монумент для себя воздвиг нерукотворный,
К нему не зарастет народная тропа,
Вознесся выше он главою непокорливой
Александрийского столпа.
Нет, весь я не умру — душа в священной лире
Мой останки переживет и тленья убежит —
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Живой будет хоть один пиит.
Слух обо мне пройдет по всей Руси величавой,
И назовет меня всяк сущий в ней язык,
И гордый внук славян, и финн, и сейчас одичавшей
Тунгус, и друг степей калмык.
И длительно буду тем разлюбезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой ожесточенный век восславил я свободу
И милость к падшим призывал.
Веленью божию, о муза, будь послушлива,
Обиды не страшась, не требуя венца;
Хвалу и инсинуацию приемли флегмантично,
И не оспоривай болвана».
Пушкин начинает с пафоса славы: «Я монумент для себя воздвиг нерукотворный…», — а кончает скромностью: «Обиды не страшась, не требуя венца». Как он производит этот переход?
Дело в том, что не лишь Пушкин, но чуток ли не вся традиционная российская литература противопоставляла люд массе, а моду — подлинной исторической славе и народной памяти. Мода, как понятно — циклична и помнит лишь однодневок. Народная память — исторична и помнит столетиями, а то и тысячелетиями. Пушкина интересует конкретно крайний род славы. Для того же, чтоб попасть в историю, то есть в народную память — нужна культурная «инфраструктура», определенные свойство и направленность творчества, а также скромность и подлинная свобода.
Пушкин пишет о культурной инфраструктуре последующее: «И славен буду я, доколь в подлунном мире Живой будет хоть один пиит». Поэт либо хоть какой культурный деятель может попасть в народную память, если люд о нем правильным образом выяснит и оценит. Выяснить о деятеле культуры и его творчестве люд может или впрямую от него самого, или от другого деятеля культуры, который о нем поведает.
Потому Пушкин живой, пока живой «хоть один пиит», то есть пока живая поэзия и поэты, которые отвечают за поэзию как целое и за ее славу в народе. Схожим образом устроено хоть какое искусство. Для того чтоб прославиться в народной памяти и войти в историю, не довольно сделать шедевр. Ведь, строго говоря, картина — это просто мазки масла на холсте, музыка — организованные во времени звуки, имеющие определенную звуковысотность, а текст — следы чернил на бумаге либо определенная конфигурация пикселей на экране. Произведение искусства как культурный акт возникает лишь тогда, когда все эти краски, звуки и пиксели кто-то определенным образом принимает. В первую очередь, это сам создатель. Но творение и созерцание создателем собственного произведения ещё не есть настоящий культурный акт. Он становится таким лишь тогда, когда творение создателя находит зрителя. Величавым же может считаться лишь то произведение, которое сделалось достоянием народа. Для воплощения таковой коммуникации меж создателем, произведением и народом, нужно общество «пиитов», которое умеет ее выстроить.
При этом существование такового общества либо сообществ может строить коммуникацию народа и произведения даже в том случае, если его создатель издавна погиб либо даже жил несколько 1000-летий вспять. Так, к примеру, «Времена года» Антонио Вивальди зазвучали в переходах метро во всех городках мира лишь опосля того, как спустя наиболее 200 лет опосля его погибели были найдены и сыграны нотки этого величавого произведения. Очевидно, схожее могли выполнить лишь музыканты. Это же касается хоть какого превосходного произведения, которое сделалось понятно опосля погибели создателя.
Фактически, на эту культурную инфраструктуру и показывает Пушкин. Он осознает, что обеспечить вечность его поэзии, а означает и его самого, могут истинные «пииты» и особенные характеристики его поэзии, которые делают ее «разлюбезной» народу:
«И длительно буду тем разлюбезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой ожесточенный век восславил я свободу
И милость к падшим призывал».
Конкретно поэтому, что Пушкин обнаруживает наличие всех этих культурных компонент, он предвкушает величавое будущее собственного искусства. Но он при всем этом клеветает, что при определенных критериях все это быть может утеряно. Утеряно же это быть может в том случае, если «муза» лишится определенных свойств:
«Веленью божию, о муза, будь послушлива,
Обиды не страшась, не требуя венца;
Хвалу и инсинуацию приемли флегмантично,
И не оспоривай болвана».
Нужно ли гласить, что та интеллигенция, которую обрисовывает Чехов, данной нам музы лишена? Таковая превратившаяся, антинародная интеллигенция, которую, согласно Марксу, следует именовать «люмпен-пролетариатом», грохнула ту культурную узкую инфраструктуру, на которую возлагал надежды Пушкин и вся традиционная российская литература. Эта величавая литература, которая противопоставляла историческую память моде и воспевала служение искусства народу, тем, не ведая того, пела о будущей красноватой империи, которую убили в перестройку ее превратившиеся наследники.
Перестройка, оставив вещественную базу относительно нетронутой, убила, до этого всего, возможность коммуникации меж культурой и народом. Большенный театр никто не разрушал, консерватория стоит. Но без данной нам инфраструктуры они могут стоять и далее в качестве или лишенных содержания товарных символов, или просто глупых глыб из камешков. В схожей ситуации акт культуры, в вышеперечисленном смысле, стал практически неосуществимым. Новейшие же технологии и веб лишь ухудшают ситуацию, создавая иллюзию доступности. В итоге, о чем молвят весьма почти все, начинают исчезать читатель и сам текст. Когда они пропадут совсем, — в качестве бросового, отработавшего своё материала пропадет и превращенный интеллигент. А люд, лишившись культуры, перевоплотится в массу двуногих созданий, которую поведут на убой, ибо превращенная форма адресует лишь к небытию.