Если мы откроем «Англо-русский экономический словарь», то прочитаем в нём: «англо-саксонская модель капитализма – это экономическая система, в которой экономическая эффективность имеет первостепенное значение и управление экономикой в максимальной степени отдается рыночной системе; соответствует экономическому строю США; концепцию предложил М. Альбер». Но перед нами определение, которое англо-капитализм дал сам себе. Таким он себя видит изнутри. Если же рассматривать историю его становления и его анатомию объективно, то «первостепенное значение» в нём имеет не «экономическая эффективность», а хрематистика.
Начало: здесь
Вторая глава: здесь
Хрематистика – это классический и древний термин[1], которым ещё Аристотель обозначал науку об обогащении, искусство накапливать деньги и имущество, накопление богатства как самоцель, как сверхзадача, как поклонение прибыли. В христианской традиции это «Мамона», демон одержимости обогащением.
Англо-капитализм энергично и последовательно, уже несколько веков, вымарывает термины «хрематистика» и «мамона» со страниц своих «Экономиксов»[2], отрицает за ними научную составляющую, объявляет их скандальными публицистическими ругательствами, и т.п. Одна из важнейших особенностей англо-капитализма в том, что он принципиально и последовательно отказывается делить науку о хозяйствовании на экономику и хрематистику. Мол, всё одно, всё едино, деньги – они и есть деньги, зачем умножать сущности без крайней необходимости?
Между тем Аристотель весьма недвусмысленно противопоставлял хрематистику — экономике как целенаправленной деятельности по созданию благ, необходимых для естественных потребностей человека. Дословно и буквально «экономика» — это «домострой». Говоря современным языком – это преодоление энтропии окружающей среды, «вычерпывание» энтропии, тогда как мамонизм – наоборот, наращивание энтропии, пособничество её накоплению.
Если вы построили дом, и продали его – то, кроме денег у вас, остаётся ещё и дом, как улучшение среды обитания. А если вам заплатили за поджог дома, то, кроме полученных вами денег, окружающему миру остаётся пепелище, общие условия жизни людей ухудшаются, перспективы будущего схлопываются. Сколько бы денег не получал поджигатель за поджоги – он и сам в итоге окажется (как современные США) посреди выжженого мира.
Роль экономики ещё Аристотель (и Карл Маркс) видел в удовлетворении насущных потребностей и в создании средств, необходимых для поддержания хозяйства.
Деньги при этом служат исключительно для обеспечения удобства обмена. Хрематистика же – неразборчивость в источниках монетизации, разбой, мошенничество, ростовщичество, спекулятивная торговля. Там деньги выступают в качестве богатства и цели, теряя своё предназначение средства обмена. К хрематистике Аристотель относился отрицательно[3].
Аристотель полагал, что из-за хрематистики у людей появилось представление о безграничном имуществе и богатстве, однако он же предупреждал, что скатывание в хрематистику губительно.
Но своим отказом отделять хрематистику от экономики англо-капитализм в итоге именно туда и скатился, вопреки заветам Аристотеля веря, что «деньги не пахнут».
Респектабельному буржуазному английскому экономисту Томасу Джозефу Даннингу (а отнюдь не К. Марксу!) принадлежит широко известное высказывание о сути капитализма:
«Капитал, — говорит „Quarterly Review“[9], — избегает шума и брани и отличается боязливой натурой». Это правда, но это ещё не вся правда. Капитал боится отсутствия прибыли или слишком маленькой прибыли, как природа боится пустоты. Но раз имеется в наличии достаточная прибыль, капитал становится смелым. Обеспечьте 10 процентов, и капитал согласен на всякое применение, при 20 процентах он становится оживлённым, при 50 процентах положительно готов сломать себе голову, при 100 процентах он попирает все человеческие законы, при 300 процентах нет такого преступления, на которое он не рискнул бы, хотя бы под страхом виселицы. Доказательство: контрабанда и торговля рабами».
+++
Мы далеки от мысли изображать сложнейшее явление англо-капитализма карикатурно, исключительно в чёрном свете, говоря о нём мы стремимся соблюдать «принцип историзма» — то есть не судить прошлое мерками настоящего. И вклад «английского мира» в мировую цивилизацию, и её опыт, и её значение в мировой истории – колоссальны.
Однако в самом изначальном укладе англиканства, при всех его, действительно выдающихся, планетарного значения, достижениях – мы находим роковые для будущего, в рамках теории цивилизации, моменты. Они способны, если дать им развиваться и сегодня – закрыть «проект «Человечество», потому что обладают колоссальной, разрушительной для цивилизации, силой.
Очень рано складывается в английской психологии прямая и безусловная связь между захватным правом денежности и представлениями о «свободе» (отношения средства и цели, инструмента и продукта). Свобода – это не только обладание деньгами, но ещё и стремление ими завладеть любыми действиями, во имя получения личной свободы.
Уже в раннем средневековье в Англии «свободный человек» — это любой человек, владеющий достаточной для свободы собственностью. Классический же феодализм «свободными» называет людей высших сословий, противопоставляя их людям «низкого» происхождения. Для России, например, совершенно не редкостью были и нищие дворяне, и крепостные – миллионеры (славшие своему барину оброк в сотни тысяч рублей с бурной хозяйственной и торговой деятельности).
Ничуть не обеляя феодализма с его свинцовыми мерзостями, отметим, что английская традиция уравнивания свободы и дохода, их отождествление – очень опасны для человеческой мысли. Достоинство цивилизованного человека измеряется его Делом, а не вознаграждением по итогам делания. Величие учёных, писателей, философов, музыкантов, художников, пегагогов – не в том, сколько они получали за свой труд, а в самом их труде, в их открытиях и шедеврах, не продаваемых, а именно даримых человечеству.
С точки зрения классической теории цивилизации, великий человек может голодать, не переставая при этом быть великим. Ничтожество же не перестаёт быть ничтожеством, даже если его засыпать золотом по самую макушку.
Английская же история делает опасный крен в сторону отождествления величия личности и величины её доходов. В учебнике экономики Липсица, в качестве эпиграфа, приводится английская народная(!) поговорка: «твоя цена – это твоя зарплата». То есть ты, как человек, стоишь ровно столько, сколько тебе платят. По кинематографу нам хорошо известна другая, широко распространённая американская (т.е. тоже англоязычная) присказка: «если ты такой умный – почему ты тогда такой бедный?».
Ни в коей мере не впадая в очернительство англичан, скажем, что за таким подходом благородные люди пытались проявить своё стремление к достойной оплате всякого полезного труда. Мошенники норовят обойтись без оплаты, заставить работать «за идею», «по дружбе» и т.п. Поэтому, разумеется, и в экономике (а не только в хрематистике) – «денежки счёт любят». Бескорыстный энтузиазм человека может быть использован циничным паразитом – об этом и предупреждает нас английская традиция мысли. И всё же крен этой мысли опасен, в перспективе для цивилизации губителен, потому что в пределе отрицает всякий бескорыстный энтузиазм и стремление одарить (а не обобрать в свою пользу) род людской.
«…в Англии в отличие от других стран не было строгой сословной обособленности среднего и мелкого дворянства от других классов и слоёв общества и «джентльменом» мог стать всякий, кто обладал достаточной для этого собственностью»[4].
Английское самоуправление на местах – игнорировало власть короля, но ни в коей мере не было демократическим. Оно уже в средневековье предстает перед нами, как власть узкого круга взаимной поддержки и заговора… «Дворяне же в графствах, пользуясь органами самоуправления, саботировали исполнение законов против огораживаний» [5].
В Англии это «самоуправление» (как пишут сами же английские историки), реально избиралось лишь 2-3 процентами от населения округа. При этом занималось огораживаниями, т.е., фактически, геноцидом.
Особый уклад англиканства потребовал и собственной системы права, своих (оторванных от мировой цивилизации) представлений о законе и законности. Англия – первая страна, решительно разорвавшая всяческую преемственность с римским правом.
В странах англосаксонской системы основным источником права является «судебный прецедент», то есть произвол личности, занимающей должность судьи. Писаные законы, кодексы, главное в римском праве – в англоязычных странах большого значения не имеют.
Доминирование судейского произвола (прецедента) среди всех других источников права, преобладание вопросов процессуального права над вопросами материального права, отсутствие четкого отраслевого деления системы права, невыраженность разделения права на публичное и частное (ввиду поглощения последнего первым), предельно-сложный формализм и крючкотворство (казуистичность) заставляют говорить не о системе Права, а о системе Бесправия. Суть кратко можно выразить так: «судья всегда прав», а писаных законов, фактически, не существует, они лишь сырьё для судейских «прецедентов».
Историки связывают формирование англосаксонского «права», решительно противостоящего европейским традициям римского права, этого «одетого в тогу права бесправия» — с нормандским завоеванием Англии.
Власть нормандцев в Англии была подчёркнуто-оккупационной, иноземной и иноязычным, и опиралась на грубую военную силу. Перераспределение земель в пользу заморских захватчиков после «Опустошения Севера» 1069—1070 гг. приобрело всеобщий характер.
К 1080-м годам англосаксонская знать была полностью уничтожена (за единичными исключениями) и замещена северофранцузским рыцарством.
Вся страна покрылась сетью оккупационных крепостей, (королевских или баронских замков), ставших военными базами, обеспечивающими контроль за округой. Ряд областей Англии (Херефордшир, Чешир, Шропшир, Кент, Суссекс) был организован как военизированные территории, отвечающие за оборону границ[6].
Захватив Англию, Вильгельм разделил её между своими вассалами. Их чужеродность, сплочённость оккупационного меньшинства не позволила возникнуть феодальным княжествам по типу французских или немецких, что сыграло огромную роль в последующей истории страны.
Завоевание создало новый господствующий класс — составленный целиком из оккупантов, говорящих на другом языке и принадлежащих к иной культуре После завоевания и уничтожения англосаксонской традиции обширных эрлств роль шерифов резко усилилась: они превратились в ключевой элемент королевской администрации на местах.
В процессе субинфеодализации в Англии сформировалась значительная масса мелких рыцарей.
В 1086 году была проведена всеобщая оценка земель, чьи результаты были представлены в «Книге Страшного суда». Порабощение коренного населения сопровождалось массовыми злоупотреблениями и незаконными захватами земель. Налогом облагались и лично свободные крестьяне, что превращало свободную ранее общину в крепостную.
Проведение всеобщей переписи земельных владений, результаты которой вошли в Книгу Страшного суда, беспрецедентного и абсолютно невозможно было бы в других современных европейских государствах.
Новая государственная система достаточно быстро приобрела высокую степень специализации и формирования функциональных органов управления, таких как Палата шахматной доски, Казначейство, канцелярия и другие.
В культурном плане древнеанглийский язык был вытеснен из сферы управления, а языком администрации и общения господствующих социальных слоёв стал чуждый и непонятный народу нормандский диалект французского языка. В итоге из современного английского языка исчезло около 80% древнеанглийского словарного запаса. Для сравнения: тексты новгородских берестяных грамот того времени легко читаемы на современном русском языке, очень мало в своей разговорной части изменившемся.
Англо-нормандский диалект господствовал в стране около трёхсот лет. Влияние иностранцев в церковных кругах было запредельным. Всё это вместе взятое требовало отказаться от традиций беспристрастности и принципиальности единого для всей Европы римского права, и создавать такое «право» в котором, собственно, имеются лишь два «закона»:
1) Судья (оккупант, завоеватель) всегда прав.
2) Если судья не прав – смотри пункт 1.
Если римское право существует для разбора дел между согражданами, то англосаксонское – разбирает дела между господствующим агрессивным меньшинством и порабощённым, лишённым прав, рыхлым большинством.
Народ, население и человек – рано и жёстко отделили себя в английском мире от государства, короля, короны.
Свойственное, например, России, да и большинству континентальных держав представления о коллективной собственности на землю-матушку, на совместное владение страной, величание царя «батюшкой», народная любовь к нему[7] – совершенно не свойственны английскому миру.
Здесь очень рано начали преобладать торг, контракт и неограниченная частная собственность, абсолютно чуждая коллективности патриотизма в континентальном смысле слова. «Наивный монархизм», за который так часто ругали русского крестьянина революционеры – у английского простонародья напрочь отсутствовал со времён норманнского завоевания.
Всё, что не твоё – чужое. «Нашего» нет.
Англичанина, поднимающегося в бой с криком «за нашу Англию» заподозрили бы в покушении на чужую собственность. Что значит – «наша»? Есть твоя Англия, описанная в бумагах, есть моя, есть торг между твоей и моей частичками Англии. А больше ничего и нет!
Бумажный фетишизм у англичан – очень развит: в современных судах принимают документы на собственность XVII века, а иногда даже и более ранние. Но этот фетишизм своим размахом как раз и показывает, что подлинного, основанного на справедливости, правосудия, английский мир так и не сумел создать.
Всё номинальное – если претендует на самодостаточность – через это не просто обозначает реальное, а противостоит, противоречит ему. Это когда все видят, что ты неправ, но формально у тебя есть какая-то бумага, по который ты прав. В этом случае номинальное перечёркивает реальное (для чего и выводили номинализм как самодостаточность формы без содержания).
Хотя в судах англосаксонской системы и принимают любые бумаги, сколь угодно древние – но силу их или ничтожность признаёт не закон, а воля судьи. Разумеется, если судья не заинтересован в деле, он может судить достаточно адекватно здравому смыслу (что часто и случается).
Но если у судьи есть личная или корпоративная заинтересованность в деле, то мы имеем чудовищные извращения судейской практики. Такие как суд по признанию законности независимости Косова, суд по делу акционеров ЮКОСа (когда ворам присудили миллиарды от страны, которую эти же воры обворовали), разного рода казусы Скрипалей, «боингов», «газовых атак» у Асада (а до него у Хусейна) и т.п.
В затянувшемся российско-украинском споре по делу о евробондах на три миллиарда долларов, выпущенных Украиной и выкупленных Россией в декабре 2013 года, долг по которым Украина отказывается признавать, английский суд явил себя во всей «красе» полного беззакония. Верховный суд Великобритании совершенно чудовищным образом позволил Украине не платить – хотя это грозит разрушить всю систему евробондов, с их гарантированными выплатами, базирующуюся на английском праве.
Стало понятно, что нет такого вопиющего беззакония, которое не позволил бы себе английский суд – если ему это выгодно.
+++
Больше всего криков о «беззаконии» там, где его пытаются реально преодолеть, а не просто переименовать (например, в России). Разумеется, беззаконие, как явление – очень трудно поддаётся искоренению, и там, где с ним реально борются – возникает (по принципу фотонегатива) ощущение хронического беззакония: ведь все только о нём и говорят, а борьба идёт с переменным успехом.
Но там, где беззаконие просто и бесхитростно переименовывают в «законность» — там этой драмы нет, там нет реального противостояния, там никто не выносит «сор из избы». По сути отношений ничего не меняется, просто нам сказали, что вчера являвшееся беззаконием теперь именуется «законностью», и предложили порадоваться, что беззакония более нет!
Выдающийся новеллист XIX века В.А. Соллогуб очень четко диагностирует либеральные «свободы»: «Немцы да французы жалеют о нашем мужике: мученик-де! – говорят, а глядишь, мученик-то здоровее, сытее и довольнее многих других. Ау них… мужик-то уж точно труженик: за все плати: и за воду, и за землю, и за дом, и за пруд, и за воздух, и за все, что только можно содрать. Плати аккуратно: голод, пожар – а ты все равно плати, каналья! Ты вольный человек: не то вытолкают по шеям, умирай с детьми, где знаешь… нам дела нет». Русского помещика Соллогуб описывает так: «Первое мое правило – чтобы у мужика все было в исправности. Пала у него лошадь – на тебе лошадь, заплатишь помаленьку. Нет у него коровы – возьми корову – деньги не пропадут. Главное дело – не запускать. Недолго так расстроить имение, что и поправить потому будет не под силу».
М.Е. Салтыков-Щедрин в романе «Господа Головлевы» с разоблачительной целью, гиперболически описывает алчное и злобное тиранство помещицы Головлёвой, являющей все худшие черты крепостничества. Но даже и Арину Головлёву поразила попытка учитывать урожайность ягод, и даже прежде всего: «Во-первых, ее поразила скупость Иудушки: она никогда и не слыхивала, чтоб крыжовник мог составлять в Головлеве предмет отчетности, а он, по-видимому, на этом предмете всего больше и настаивал»…
И здесь не в том дело, что русские помещики были хороши (они были очень плохи), а в том, что в России вещи называют своими именами. То есть раба называют рабом, если уж он раб, и не величают «лицом, пожелавшим добровольно и свободно вступить в персональное зарплатное рабство».
Каким бы жестоким и безобразным ни было общество (а русское общество времён царизма омерзительно!) – пока в нём вещи называют своими именами, в нём возможен содержательный и осмысленный разговор. Такой разговор, в котором слова содержат смысл, а не употребляются в режиме глоссолалии или шизофазии.
Но именно англо-капитализм с его номинализмом сакралий (свободы, собственности, законности) проложил дорогу к обессмысливанию понятийного языка, из-за чего сегодня весь мир не может вести содержательных переговоров. Ибо англичане употребляют слова («свобода», «демократия», «оккупация», «самоопределение», «территориальная целостность», «терроризм», «легитимность» и т.п.) не тогда, когда это уместно, а только когда им этого хочется.
Если зоологи станут спорить о ежах, сперва не договорившись, какой набор признаков они имеют под словом «ёж», то их беседа будет беспредметной и бессмысленной (как современная американская дипломатия). Ибо один под словом «ёж» будет иметь в виду оленя, а другой моржа…
+++
Продолжая разговор о расщеплении теории Права на реалистическую и номиналистическую, мы укажем на основное отличие между римской и англосаксонской традициями. В римской (реализм) закон должен работать. А англосаксонской необходима лишь декларация, что он работает, после которой, если она верно оформлена с формальной точки зрения, уже неважно, что там происходит на самом деле.
В римской традиции, особенно в христианизированной версии Юстиниана, закон от Бога, и является Богом. В англосаксонской судья из слуги текста закона сам превращается в Закон, Бога и владыку текста. Здесь «официальное – значит, легитимное», тогда как для человека православной культуры нет никакого тождества между официальным и законным, правильным.
Например, и Трамп и Байден были «избраны» меньшинством голосов (их соперники набрали на выборах больше голосов). В обоих случаях «президентами» их сделало решение суда, притом, что сам факт их выбора меньшинством – не вызывает сомнений ни у кого, даже и у самого этого суда.
Поскольку законодательство не существует само по себе, необходимо понимать, что юридические дела – лишь отрасль общего обустройства общественного порядка.
В истории человеческой цивилизации мы встречаем две системы измерения качества, одна из которых заимствована в прямом или «превращённом» виде из животного мира, а вторая явилась следствием культовых практик, продуктом религиозного миссионерства:
Измерение соответствия
Измерение силы
Измерение силы может существовать без измерения соответствия, что, собственно и происходит в животном мире, который и не думает, и не стремится, и не видит смысла «соответствовать» чему-то умозрительному, теоретическому, сперва существующему лишь как проект на бумаге. Кто кого съел – тому такое и право.
Однако измерение соответствия не может существовать без измерения силы (хотя очень хотело бы). Нельзя, просто невозможно перестраивать жизнь под эталон (сакрализация быта) без учёта грабительского вторжения извне. Бандиты нападают на всех, но на богатых – особенно энергично: следовательно, чем больших социально-экономических успехов добилась сакрализация быта – тем больше у разбойников стимулов напасть и всё разграбить.
Животный мир признаёт силу и только силу. Сила в животном мире является и правом, и мудростью, и справедливостью, и руководящим-направляющим ориентиром, и всем святым. Точнее сказать, она вытесняет и подменяет в животном мире все эти специфически-человеческие понятия и категории. Силу в животном мире некому оспорить, некому (и незачем) критиковать, и, как говорили римляне – «победителей не судят».
Поскольку звериная сила обладает захваченным ею правом на полный произвол – нет ни смысла, ни возможности говорить о каком-то эталоне, от которого реальность удаляется – или наоборот, приближается. Сила не соответствует ничему, кроме самой себя, и проблема соответствия идеалу в ней снята. Ибо она сама себе идеал, и сама себе равна, что бы ни выдумала и что бы ни сделала.
Однако внутри религии зарождается представление о необходимости соответствия эталону поведения, представление о том, что сила, даже всем надавав по шее и всех «нагнув» — может, оказывается, быть неправедной, несправедливой, незаконной и осуждаемой. Пока об этом говорят слабые – Силе Зверя нет до этого никакого дела. Для неё это не более, чем писк умертвляемых сусликов. Но если эту веру обретает вдруг сильный воин – и начинает всех дубасить не просто в свою, лично-звериную, прихоть, а для приведения в соответствие с тем идеалом, которому он предан – появляется измерение соответствия, отличное от измерения силы.
Это и лежит краеугольным камнем в становлении человеческой цивилизации. Она, как и животный мир, полна кровавого насилия, но отличается от животного мира, замкнутого в вечный круг взаимного пожирания, способностью к восхождению. Когда не во всех, но в некоторых случаях, не всегда, но иной раз – сила великого воина применяется не для его звериного доминирования, а для приведения людей к общественному (общем, обобществлённому) идеалу.
На каком-то витке прогресса цивилизации измерение силы уже не может избавиться от измерения соответствия так же легко, как в ранних, тёмных эпохах истории. На определённом этапе развития общества Сила быть «голой» уже не может – она теперь не добровольно, а уже принудительно вынуждается заниматься хотя бы демагогией, хотя бы очковтирательством гуманизма.
Потому что выбросить измерение соответствия, не существующего в животном мире – сколько-нибудь развитая цивилизация не в состоянии. Грубая Сила уже не может что-то делать без отсылок (хотя бы лицемерных) – к принципам соответствия своего поведения сакральным ценностям.
Но в цивилизации измерение силы и измерение соответствия не только сосуществуют в переплетённом единстве, но и, по закону диалектики, находятся в жестоком, непримиримом противоречии. Наиболее проникнутых духом цивилизации людей это ставит в психологический тупик. Например, коммунисты, чтобы устранить зоологическое насилие, вынуждены применять насилие к насильникам – а тогда как же они устраняют насилие, если они же его и насаждают?!
Но если они не будут насаждать насилия (перейдут к горбачёвщине) – тогда зоологическое насилие войдёт в жизнь, никого не спрашивая, по законам биосферы, и в рамках реализации инстинктов пожирания и доминирования. Зоологическое насилие никого не спрашивает, а уж менее всего оно намерено спрашивать разрешения у лопочущих о порочности насилия коммунистов!
Получается хорошо нам знакомая схема «тигр и обезьянки». Тигр внизу (в основании жизни) расчленяет и жрёт жертву, а обезьянки на ветвях визжат, кричат, беснуются от возмущения, кидаются в тигра безопасным для него мусором. И в конечном счёте, «все при деле»: каннибал съел, кого наметил, а «просвещённые непротивленцы» — выразили своё искреннее и глубокое возмущение. А ещё – «обеспокоенность».
Как длины не бывает без ширины (кроме как в абстракциях теоретической геометрии[8]), так и измерения соответствия не бывает без измерения силы. Закон истории можно сформулировать кратко: «не защищённое – не существует».
Какой бы прекрасной ни была теория в умах – пока к ней не прилагается карающий меч, она остаётся лишь галлюцинацией, сном и беспочвенной фантазией.
+++
Система жизнеобеспечения – включает в себя защиту населения территории от физического истребления и экономического вымирания (от голода, холода, болезней, нищеты и т.п.). Можно ли их рассматривать в отрыве друг от друга? Может ли быть самодостаточная армия без самодостаточной экономики? Может ли быть самодостаточная экономика без самодостаточной армии? Вопросы риторические: разумеется, нет.
Система жизнеобеспечения территории исходит, с одной стороны, из нужд, а с другой – из возможностей. Она не может – технически не в состоянии предоставить сразу всего. Справедливость обещает не моментальный рай, а движение к раю, и сколько времени займёт это движение – зависит от темпов научно-технического прогресса в условиях социальной справедливости.
Необходимо отличать совершенствование системы жизнеобеспечения от её разложения и слома. Это тем более важно, что и то, и другое внешне имеет вид социального протеста. Если задуматься, ничего сложного тут нет: любую машину можно улучшить – или сломать. Улучшают машину, чтобы она стала более продуктивной, а ломают – чтобы она прекратила выпускать продукт.
Можно ли найти поверхностное сходство между ремонтом и вредительством? Безусловно, да. Если машину сломать – то она остановится. А когда её чинят – её тоже на время останавливают.
Поскольку мы живём в условиях биосферы, в которой всё, что не сопротивляется – пожираемо, в условиях очень жестокой конкуренции в борьбе за существование – иностранные государства всегда стремятся использовать любые погрешности и недочёты в нашей системе жизнеобеспечения, чтобы надломившееся доломать. Это стремление вытекает из самой сущности биосферы. В силу зоологического инстинкта экономности действий – хищник стремится выбрать слабую, больную жертву, жертву-калеку, по той простой, до смешного, причине, что за такой жертвой легче гоняться.
Вот перед волком стадо оленей. Волк прыгнул – олени побежали. Разумеется, никакой волк (если он не сошёл с ума) – не будет играть в догонялки с лидером гонки! Он догоняет того оленя, который, в силу каких-то внутренних увечий, бежит медленнее всех остальных. Это делает «план Даллеса» (об использовании внутренних слабостей чужой страны для её добивания) – вечной константной биосферы. Преодолеть это можно только при переходе в ноосферу, до которой нам пока – как до Китая пешком…
Естественно и безусловно, иностранные хищники никогда не помогают борцам за справедливость ради самой справедливости. Это было бы так же странно, как если бы волк помог упавшему оленю подняться! Естественно, и безусловно, иностранные хищники всегда используют любые погрешности и сбои в нашей системе жизнеобеспечения в свою пользу, то есть для добивания и уничтожения в рамках борьбы за существование. Место под Солнцем в условиях биосферы приходится отвоёвывать (это вам не ноосфера!) – и кто не отвоевал, тот никакого места иметь не будет.
Система жизнеобеспечения в идеальном виде абсолютно справедлива, но в реальности обречена всегда иметь изъяны, недочёты, несовершенства, те или иные противоречия практики эталонному своему состоянию.
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ
————————————————————-
[1] Термин хрематистика употреблялся для обозначения капитализма в работе «Капитал» Карла Маркса. В этом же значении понятие хрематистики применяется у Арно Петерса в его теории эквивалентной экономики и у Хайнца Дитериха в его концепте «Социализма 21 века».
[2] «Современные» экономические школы не выделяют хрематистику в отдельную науку, а рассматривают отдельные экономические категории «капитал», «прибыль», «рента» в рамках общей экономической теории.
[3] «Так как хрематистика расположена рядом с экономикой, люди принимают её за саму экономику; но она не экономика. Потому что хрематистика не следует природе, а направлена на эксплуатирование. На неё работает ростовщичество, которое по понятным причинам ненавидится, так как оно черпает свою прибыль из самих денег, а не из вещей, к распространению которых были введены деньги. Деньги должны были облегчить торговлю, но ростовщический процент увеличивает сами деньги. Поэтому этот вид обогащения самый извращённый». Аристотель. «Политика».
[4] История средних веков, том. II, М-1954 г. С. 251.
[5] История средних веков, том. II, М-1954 г. С. 261.
[6] Особое значение в этой связи имели Чеширская и Шропширская марки, созданные Гуго д’Авраншем и Роджером де Монтгомери на границе с Уэльсом.
[7] Что выразилось, например, в отсутствии русского сепаратизма даже в самых отдалённых областях: Ермак или Хабаров, как и все остальные первопроходцы, даже не получая никакой помощи от царя, и потеряв с ним всякую связь – всё равно убеждены, что добывают новые земли царю, а не себе. Русские традиции служения царю – далеки от английских контрактных обязательств, они предусматривали, и даже требовали бескорыстия, выставляли службу не заработком, не поиском личной выгоды, а долгом. Описывая это, англичане называли это «рабским характером московитов», потому что не могли иначе объяснить – как можно служить монарху, ничего за это не получая? Не испытывая никаких сыновьих чувств к королю-оккупанту и ничуть не сомневаясь в его подлой природе, англичане служили только собственным интересам, «эмансипируя» дело своей жизни от государства и Отечества.
[8] Где, в воображаемом мире идей, прямая линия не имеет толщины, ширины – но стоит нарисовать её мелом, и какая-то ширина у неё, увы, появляется!